Все же есть свое очарование в западнобелорусской деревеньке в сезон уборки картофеля. Просыпаешься обычно от нежаркого, но слепящего солнечного луча, который, пробиваясь сквозь спелые тяжелые желтые сливы в хорошо вымытом окне, придвигается к твоим глазам, как стрелка к означенной цифре. Только вместо будильника - световой сигнал сонным глазам, который не унять нажатием кнопки. И хотя сегодня воскресенье, и сколь угодно можно предаваться эротическим сновидениям, ничего не поделаешь, акт пробуждения состоялся.
      Впрочем, акт пробуждения состоялся еще лет пять назад. Как пошел я в седьмой класс, пристроила меня матушка по знакомству в секцию акробатики. Дабы оторвать от Мопассана и Бокаччо, тайком читаемых с фонариком под одеялом. Умная тетя посоветовала ей направить мою рано пробудившуюся сексуальность на физические экзерсисы. Ох и нудное это дело: многократно отрабатывать фляги, рандаты и прочие элементы, так не нужные в жизни. Стал я прогуливать, вместо спортзала бегал в кино. Помню "Ромео и Джульетту" Дзеффирелли, сладкий фильм, слезоточивый. Раз десять смотрел, сначала украдкой слезу вытирая, потом сочувственно разглядывая всхлипывающих зрителей. Но всегда с нетерпением дожидался постельной сцены, помните, на рассвете, когда Уайтингу нужно было срочно скакать в Мантую. "То жаворонок был..." Ромео, обнимая Оливию Хасси, лежал обнаженным на животе, а камера упоенно скользила с гладкой спины на ягодицы, покрытые мягкой порослью, а затем томно углубляясь в изгибы его стройных ног. Не знаю, в кого я был больше влюблен: в Ромео, в Джульетту или в их любовь, но эта сцена меня каждый раз волновала. Вот и сейчас за окном зазывно чирикает нечто пернатое, наверно, жаворонок. А рядом со мной сопит потенциальный Ромео, то есть мой однокурсник Юрка, стянувший на себя почти все тяжелое ватное одеяло. Он лежит носом к стенке, являя мне сбившуюся копну соломенных волос и плечо в потной майке. Нега разливается по всему телу от мысли, что в любой момент я могу прикоснуться, а то и прижаться, ощутив все тепло его сонного тела.
      Из акробатической меня выгнали за прогулы, и, чтобы не расстраивать мать, я тут же напросился в соседнюю секцию классической борьбы. Античных авторов я в то время еще не читал, но интуитивно тянулся к классике. Там я быстро подружился с мальчиком, не помню имени, он занимался уже год и нa нем было настоящее борцовское трико. Вскоре я вытащил его на "Ромео и Джульетту", но он ерзал и почему-то не плакал. Я был разочарован, но в остальном он мне импонировал. У него было открытое лицо с маленьким носиком, светлопепельные короткие волосы, он был так же худощав, как и я. Из-за одной весовой категории тренер нас обычно ставил в пару. Однажды было такое упражнение: я должен был нагнуться, взяв корпус партнера не то на плечо, не то на спину. При этом одной рукой я захватывал его за шею, другой - под пах. Дальше бегом по кругу. Моя правая рука вместо захвата сделала плавное скользящее движение по трикотажной промежности, потом я напрягся и рывком его поднял. Было тяжело, но приятно. Затем тренер дал команду поменяться. И тут я с ужасом вспомнил, что на мне вместо спецтрико обычные майка и трусы, а под ними эластиковые плавки. Я устыдился своей плебейской униформы и представил, как его рука будет путаться в моих измятых трусах. Но мальчик стремительно нагнулся, и, ловко взвалив меня, понесся по кругу, так что я вспотел от страха быть уроненным. В раздевалке были душевые, но я обычно переодевался и убегал, душ оставляя на дом. Не то, чтоб я очень торопился, просто мне неловко было стоять голым рядом со старшими ребятами, которые, играя друг перед другом мускулами, матерились, похваляясь своими похождениями с "телками". Я боялся, что меня толкнут на скользком полу или, что совсем уж было страшно, будут смеяться над моим не слишком атлетическим телом, или, что хуже всего, вдруг у меня встанет... В тот день мы последними пришли в раздевалку, народ уже расходился. Он быстро разделся и направился в душ, позвал меня. Я отнекивался, мол, даже полотенца не взял, уж как-нибудь дома. "Черт, даже спину потереть некому, - сказал он жалобно, а потом как-то живо, словно вдруг нашелся, добавил, - а полотенце у меня огромное, махровое, на двоих хватит".

      Юрка шевельнулся во сне и закинул на меня ногу. Ноги у него мускулистые, загорелые и безволосые, как у того мальчика. Только плечи много шире, а при узких бедрах торс его мне казался идеальным, хотя спортом он не занимался и физкультуру в институте игнорировал, как все. Однокурсницам он нравился, хотя никогда не выказывал предпочтений. Интересно, он уже трахается? До "картошки" мы близко никогда и не общались, он из другой группы. За год учебы болтали в курилке пару раз о лекциях, преподавателях, ни о чем. Здесь нас поселили вместе случайно. Подошла к сельсовету, куда нас привез автобус из города и где распределяли по хатам, баба Гануля и просто заявила:
      - А я вось гэтых двох хлапчукоу прыгожых узяла б.
      - А чаму дзяучат не возьмеш? - со смехом спросил бригадир.
      - Дык летась былi ужо, хопiць. Увесь час да iх хлопцы заляцалiся, дык дзьвярыма да ночы стукалi, - она хитровато улыбнулась. - Хлопцы спакайнейшыя. А дзевак ты, Мiкола, да сябе бяры. Няхай мае хлопцы да тваiх у госьцi ходзяць.
      Так и попали мы с Юркой в ганулину хату. Бабка для нас приготовила "залу", а сама жила в спальне.
      - Фiранкi карункавыя, - показала бабка сразу на белые занавески, - хаця рукi аб iх не выцiрайце.
      - Добра, бабуля, - мягко сказал Юра, радостно переводя взгляд на телевизор, - I тэлебачаньне у вас працуе?
      - А як жа ж! Усе як у горадзе. - Гануля самодовольно улыбнулась щербатым ртом. - Глядзiце, хлопцы, толькi не спалiце. I з цыгарэтамi на двор цi у сенцы. А так усе тут для вас, кепска ня будзе!
      Юрка косо поглядел на скромный диванчик:
      - А спать где же?
      - А зараз разварушым ложак, - и она ловко распахнула диван-кровать, потом постелила чистое белье и дала одно, хоть и большое, ватное одеяло.
      - Подушки хоть две, - обернувшись ко мне, растерянно шепнул Юрка.
      О, наивная деревня белорусская! Положить под одно одеяло двух парней о восемнадцати годков! В порядке вещей. Ну не было у нее лишних одеял.
      - Рукамойнiк пад яблыняй, а у лазьню у нядзелю ужо пойдзеце, бачылi, каля клубу? - выпалила Гануля, подмигнула и выскочила с ведром, наверно, корову доить.

      Я помедлил еще минуту и, осторожно ступая по скользкому кафелю, подошел к душевой кабине. Он стоял спиной, смывая намыленную голову. Я не знал, что делать. Стал откручивать краны в соседней кабине, меня обдало ледяной водой, я отскочил, и тут он позвал:
      - Ну, иди сюда, ты там долго провозишься с этими кранами. Он схватил меня за руку и вовлек под густую струю.
      - Дай руку, - и он выдавил на мою ладонь шампунь из тюбика.
      Я вышел из-под душа и, отвернувшись, стал намыливать голову. Вдруг он подошел сбоку и запустил пальцы в мои волосы.
      - Мы так потеем на матах, что мыться надо сразу.
      При этом он отстранил мои руки от священного процесса омовения головы и начал приятно массировать. Я закрыл глаза и оперся о ребро перегородки. Потом я почувствовал его пальцы у себя в ушах. Ничего не видящий и не слышащий, я ощущал мир только через его дыхание и прикосновения, мягкие и уверенные. Вскоре я почувствовал руку на шее, она влекла меня под душ, где приятные теплые струи, переплетаясь с его горячими руками, смывали пену. Затем я получил намыленную губку и улыбку влажных глаз.
      - А теперь поработай ты, - сказал он, поворачиваясь спиной, и уперся в стенку обеими руками.

      Юрка перевернулся на живот, и лицо его уперлось в мое плечо. По комнате летают две деревенские мухи, исполняя брачный танец с вдохновенным жужжанием и нагло не замечая липкой ленты, подвешенной к абажуру. Когда они приземляются на юркиной щеке, я их тихонько сдуваю. Он не просыпается. Пусть спит, сегодня воскресенье, кстати, будет баня.

      Губка быстро скользила вверх по его спине и затем осторожно спускалась до невидимой границы, дальше которой я боялся опускать глаза. Я старался с силой давить на мочалку, не столько демонстрируя мужскую силу, сколько пытаясь отвлечь себя от непонятного состояния внутреннего напряжения, более всего опасаясь явить его глазам напряжение внешнее. В какое-то мгновение я почувствовал, что теряю контроль, и стал судорожно перебирать в мыслях отвлекающие образы. Кормилица - мое спасенье, хохотушка, помоги! "Сейчас на лобик ты упала, а подрастешь, на спинку будешь падать". А у него на лопатке родимое пятно, с трехкопеечную монетку, и много ниже тоже, поменьше. Как хочется дотянуться туда рукой... А потом туда, куда на тренировке... Ой, кажется, приехали... А если он сейчас повернется? Щеки мои пылали. Лукавая кормилица меня предала.

      Спящая юркина ладонь уже у меня на животе. Пусть бы она опустилась ниже, я уже готов. Боже, она опускается, я холодею. Видно, сильно эротические у него сновидения. Уже касается, Надо быстрее выпрыгивать из постели. Чужая горячая рука у меня в паху. Рука моего однокурсника, любимца институтских девиц. Да мне еще четыре года с ним учиться! Встать! Не могу встать. Он, кажется, гладит. Неужели все еще во сне?

      - Спасибо, теперь моя очередь, - он поворачивается. Я пропал. Но что это? У него тоже. Я хочу вручить мочалку, но его рука уже держит мой... О, какое сладкое покалывание. Я боюсь поднять глаза. Он сжимает всей пятерней... до боли. А что же я стою с этой дурацкой мочалкой? Свободной рукой я дотрагиваюсь до соска, глажу грудь. Губка выпала из другой, и я дотронулся впервые... При одном этом воспоминании у меня все напрягается, как тогда. Но тогда хлопнула дверь в раздевалке, раздались голоса.



      - Лазьню ужо пратапiлi, - не по-старушечьи звонким голосом объявила Гануля, распахивая дверь. - Дзень добры, уставайце, калi ранiцойпойдзеце, народу не багата будзе. Усе паехалi на крiмаш быу паехаушы, дык гарэлкi тамака набрауся, як сьвiння гразi, дык сэрца i схапiла. Да дому не давезьлi, сканау на шляху. - Гануля подошла к образку, повязывая платок, и перекрестилась. - У касьцел сеньня паеду. А вы ж, пэуна, на танцы?
      - Так, бабуля.
      - Ну, няхай сабе, маладыя ж... - и выпорхнула так же внезапно.
      Юркины руки были уже поверх одеяла, глаза открыты.

      Кто-то забыл вещи, и голоса, так и не проникнув в душевую, смолкли. Я осторожно выглянул в раздевалку - никого. Закрыв плотно дверь, взял мыло и стал им медленно водить под мышками. Ни слова не говоря, он нежно прикоснулся к моему запястью, отнял белый скользкий кусочек и быстро намылил мочалку. Я повернулся к запотевшему окну, ожидая прикосновения губки, но ощутил гибкие пальцы, энергично массирующие шею и плечи. А все же, как его звали?

      Глядя задумчиво в окно и щурясь от солнца, он спросил:
      - А шампунь ты привез?
      - И даже пемзу.
      - А у меня есть целая махровая простыня.
      - Давай не пойдем на завтрак, Гануля не обидится, если мы выпьем по кружке простокваши натощак. У тебя где-то было печенье? Юрка осторожно перелез через меня, прошлепал к рюкзаку, откуда немедленно посыпались пакетики, пачки, банки.
      - Мать все беспокоилась, что кормить здесь плохо будут. Смотри, чего только не натолкала.
      Мы быстро умылись, позавтракали, набили сумку банными причиндалами и вышли на улицу. В траве еще поблескивали следы ночных заморозков, но солнышко уже пригревало. Проходя мимо развалин замка, мы замедлили шаг, потому что Юрка стал упоенно рассказывать о магнатской фамилии, которая владела этими землями в семнадцатом веке. Он подошел к треснувшей стене и мягко провел рукой по старинной кладке. У него были длинные пальцы с удивительно ухоженными ногтями. И когда он успевал следить за ними после ежедневного копания в земле?

      Пальцы исчезли, и через мгновение жгучая губка со скоростью проехала по позвоночнику. Его свободная рука легла мне на талию. А мочалка уже мягко гуляла по ягодицам. Истома, стыд и еще какое-то неизвестное чувство нахлынули на меня, я расслабился и едва держался на ногах.

      В бане никого не было. Как только мы разделись, Юрка потянул меня в парилку. Про веник мы забыли, о чем он шумно сожалел, потом резво поддал ковшик воды на раскаленную печь и растянулся на широкой дощатой ступеньке. Я залез на ступеньку повыше, сел на корточки и с любопытством стал разглядывать не виденную раньше часть его тела. Она была гладкой и упругой. Он положил голову на руки и, казалось, уснул. Мелкие капельки выступили на его загорелой коже. Я скоро размяк от жары, влага заструилась по лбу, заливая глаза, волосы горели. Я спустил ноги, но ступить было некуда. Тогда я осторожно поставил одну ступню меж его раскинутых ног, едва задев, а другой дотянулся до пола. Раздался вздох.

      Я чувствовал его нервное дыхание не в такт движения мочалки. Полуобернувшись, плохо понимая, что делаю, протянул руку к обжигающему дулу пистолета и погладил его твердый ствол. Он застонал.

      Я открыл дверь и вышел в прохладу. Окатил себя тазом воды и быстро намылился. В этот момент распахнулась дверь парилки, и Юрка, пошатываясь, побрел выбирать тазик.
      - Странно, что наших никого нет.
      - Перепились все вчера, вот и дрыхнут. А вот местное население где?
      - А на кiрмашы у Паставах, - Юрка хохотнул, потом подошел к двери в предбанник и набросил железный крюк.
      - Ты зачем запер?
      - А не люблю неожиданностей, - и он посмотрел в единственную незакрашенную форточку. Потом стал плескать на себя воду из таза.
      - Не брызгай на меня, холодно.
      В ответ он, смеясь, выплеснул весь таз мне под ноги.
      - Ложись на лавку, я тебя мыть буду, как надо, - сказал он тоном заправского банщика.
      Я покорно улегся на живот. Он окатил меня из тазика, намылил жесткое натуральное мочало и принялся за мою спину. Потом по бедрам, сильными рывками по ногам. Мне оставалось только поддаться обаянию силы его рук. В городской бане я бывал редко, только когда дома отключали воду. А уж не мыли меня никогда, впрочем, почти никогда... Но вдруг пронзила мысль: а как я перевернусь, ведь уже готов...

      Я присел и просунул другую руку под бархатистые полусферы. Перед глазами пульсировали набухшие, голубые под нежной кожей, сосуды, и я провел по ним языком. Пальцы мальчика погрузились в мои волосы и чуть приподняли мою голову, и во рту оказалась часть его тела. Она плавно двигалась. Вскоре это странное ощущение дополнилось еще более неожиданными, вкусовыми и звуковыми. Он хрипел, и тело его била неудержимая дрожь. Опять хлопнула дверь в раздевалке, и мы ушли под душ.

      Кто-то стучал. Юрка подошел к двери и сбросил крючок. - А, гэта гарадзкiя, - протяжно просипел мужик, разглядывая нас, и втянул за собой ребенка лет шести. Я встал не торопясь, домылся сам. Потом аккуратно потер Юрке спину, с деловым видом, нарочито показывая мужику, что мы торопимся и не расположены к его похмельным словоизлияниям. Он смотрел пристально, с явным желанием завязать разговор. Но через несколько минут мы уже курили в предбаннике, завернувшись в одну махровую простыню, что зримо сближало. Вскоре в окне показались наши однокурснички, и мы стали одеваться.
      Я договорился зайти после бани к ребятам на преферанс. Юрка, не игрок, сказал, что пойдет в соседнюю деревню на тамошний костел поглядеть. К вечеру он вернулся с бутылкой "Беловежской". Потом - на танцы в клуб. Он не пропускал ни одного и каждый раз с новой барышней. А когда он лихо подхватил полногрудую завклубом (кличка среди студентов Шестой Размер), то почти все перестали танцевать и с аплодисментами, переходящими во всеобщий хохот, не сводили глаз с умопомрачительной пары. Зардевшаяся матрона, гордо поддерживая честь сельской интеллигенции, а заодно и парик, ритмично работала бедрами, танцуя, предположительно, танго, хотя звучала рок-музыка. Свободной от парика рукой она иногда, в такт своему внутреннему мотиву, властно прижимала к неслабой груди мелковатого для нее кавалера, а Юрка при этом хранил серьезнейшее выражение лица. С проблесками жгучей страсти на резких поворотах. Закончился танец счастливой слезой Шестого Размера, окрашенной тушью цвета кляксы в дневнике второгодника, и ее благодарным книксеном, плавно переходящим в нетрезвый реверанс. В одиннадцать все закончилось, но раскрасневшиеся студенты явно не собирались расходиться, строя планы ночных похождений. На крыльце мы закурили, Юрка, шатаясь положил руку мне на плечо:
      - Пойдем домой, завтра рано на барщину.
      Я не был пьян, но решил подыграть. И обняв его за талию, повел, спотыкаясь, по темной деревенской улице.

      Руки его обвивали мой торс. Он прислушался: уже никого нет. И не отводя головы, неловко попытался поцеловать меня. Нос мешал. Я первым догадался, наклонил голову, и наши губы жадно впились друг в друга, а вода хлестала по щеке. Он отвел меня в соседнюю кабину и сел передо мной на корточки. Стал поглаживать мои щиколотки, потом икры...

      - А ты массаж умеешь делать? - спросил я Юру, когда мы уже легли.
      - А ты хочешь? - в этом резком ответе мне почудился двойной смысл.
      Я молча перевернулся на живот и положил руки под голову, прислушиваясь к старушечьему посапыванию в соседней комнате. После паузы он откинул одеяло и сел на меня верхом, стиснув коленями мои бедра. Я мгновенно почувствовал прилив крови к месту соприкосновения и ощутил горячее дыхание наездника. Медленно и неуверенно начал он разминать плечевые мышцы. Вскоре руки застыли, а дыхание приблизилось к моему уху. Я приподнялся, и губы поймали обжигающий язык.

      Я стоял с закрытыми глазами на резиновом коврике, ощущая его губы сначала ступнями, потом голенью, бедрами и... наконец... Он легонько покусывал, и это возбуждало еще сильнее.

      Юрка помог мне перевернуться. Поцелуи его прижигали то шею, то руки, то грудь, то живот. И вдруг я оказался в нем по самый корень, а длинные дерзкие пальцы его сжимали мои запястия, как будто я хотел вырваться. Рывок, - и тусклый свет фонаря за окном высветил перед глазами контур его бедер, а потом я почувствовал, как в губы упирается что-то нетерпеливое и горячее.
      Затем он встал, повернулся и рукой направил мое орудие в цель. О, как восхитительно было вхождение в этот мир неги и дрожи. Руки мои жадно обхватили тело, с которым я уже ощущал себя единым целым. Мальчик стонал, но звук, в экстазе вырвавшийся у меня, наверно, заглушил его стоны. Рука, скользнувшая по его животу, осязала пульсирующую влагу.
      Юрка лег рядом, притянул меня к себе, поцеловал глубоко и с жаром, а потом всей тяжестью навалился мне на спину. Я почувствовал настойчивые толчки, боль, весь напрягся, постепенно расслабился и... это мне казалось похожим на состояние невесомости. Через какое-то время он уже судорожно кусал мое плечо, но я не чувствовал боли. Только блаженство.

      Когда я вышел из душа, он обмотал мне шею махровым полотенцем. Было так хорошо. И было счастливое ощущение, что теперь я не один такой, и не один. Что у меня есть друг, с которым я уже не расстанусь.

      Юрка ушел на двор курить. А я смотрел на черную ветку с черными сливами на блекло-желтом фоне фонаря и слушал шепот срываемых осенним ветром сухих листьев. Наверно, я был счастлив в те минуты. Но с тревожным шорохом листьев уже подползал страх потери. Неизбежно ли это ? И я с силой сжал подушку. А подсознательно я душил эту сверлящую...
      И тут меня осенило: мальчишку-то звали Юрой! Только больше я его никогда не встречал.
      Он вернулся, скрипя сапогами, чиркнул спичкой и, приблизив дрожащий огонек к моему лицу, задумчиво произнес:
      - Интересно, какими глазами ты будешь смотреть на меня завтра?
      .. Обожженные умирающим огоньком пальцы выронили потухшую спичку, и я почувствовал горьковатый привкус табака на его нежных губах. А потом он свернулся калачиком и по-детски уткнулся лицом мне под мышку. И обнимая за плечи этого большого ребенка, я понял: он просил меня взять в руки хрупкое, как качающийся на ветру фонарь, наше будущее.