Я хорошо помню, как Ольга первый раз поссала на меня. Да, именно поссала; теперь, просматривая порнографию в Интернете, я хорошо представляю это удовольствие: когда струя горячей мочи орошает твоё тело… Она всегда горячая, сохраняет температуру тела; это изнутри, это сокровенное. А потом уже дело привычки.

Итак, это случилось в саду; в том самом саду, где мы всей нашей небольшой семьей проводили короткое лето. Мать наша в очередной раз ушла на базар, забрав все старые авоськи – ругалась, распутывая их и даже попыталась отхлестать ими сестру, не уследившую за инвентарём – но Ольга, моя двадцатипятилетняя сестра-баскетболистка, надёжа и опора городской сборной, вовремя увернулась. Мать обругала её страшными, но привычными уже для наших ушей словами и ушла, загребая синеватую от золы пыль дачных дорог своими грубыми, потрескавшимися на боковинах, сабо.

Я попытался объесть черешню, к которой всегда имел особую страсть, но не тут-то было. Ольга сильной рукой, с острым локтем, поросшим тёмным жёстким волосом, вытащила меня из-за дерева.

- Потом пожрёшь! – властно сказала она – Пойдём… потрепыхаемся!

Я уже знал, что произойдёт. С шестого класса моя сестра училась не в обычной, а в спортивной школе – почти что закрытой, так как чиновники от образования носа туда не показывали, а заправлял там городской спорткомитет, состоящий из красноносых кряжистых дядек с поломанными ушами или других, тоже красноносых и кряжистых, но с непомерно развитыми плечами: бывших борцов, штангистов, легкоатлетов и прочих… спортсменов. Под стать им были и тренерши: коротконогие и толстозадые, тётки с короткой стрижкой плохо промытых волос, с прокуренным и пропитым голосом. Впрочем, курили немногие: я помнил, что сама Ольга не курила лет до двадцати, так как её тренер говорил – водка из организма выходит, а никотин всасывается.

После того, как она пошла туда учиться, от неё всегда пахло потом. Этот запах женского пота, приторно-сладкий, не кислый, как от носков – а какой-то пряный, стал для меня запахом Ольги. И запахом секса. Потому, что им мы начали заниматься примерно тогда же, когда Ольга начала рассказывать мне о том, что у них там происходит. А у них там были либо изматывающие тренировки и игры на разные «первенства», либо трах, трах, трах и трах. Впрочем, трах всегда бывал после, потому, что это, как считала их тренерша, Марьяна Васильевна, является хорошим лекарством от ненужных мыслей, увлечений на стороне и вообще – даёт хорошую разрядку.

Ольга рано стала лесбиянкой. Да они почти все там были такими; это поощрялось. Левая писька может принести детей, а своя, родная, женская – только оргазм. Даже те скромные девочки, которые попадали в группу, быстро расставались со всеми прежними представлениями о сексе. Им дарили его радость щедро; полной пригоршней. Там не было запретных тем. Мастурбация считалась самым лучшим выходом из любой трудной ситуации.

Потом, когда я буду со своей молодой подругой дрочить в автобусе – да, в автобусе, скрывшись за задним сиденьем, и видя, как она почти нагая под пальто, наяривает свой выпирающий, выбритый пах – я пойму, что девочки были правы. Говорят, была одна, тоненькая и бледная, как стакан с остатками кефира; мать её привела в школу, надеясь вдохнуть в неё жизнь… Вдохнули.

Её сначала раздели и ждадными, нескромными ртами обцеловали всю. Сейчас я живо представляю себе, как встали сосочки её крохотных, почти не выделяющихся на теле грудей, как она задыхалась и закрывала лоно дрожащей рукой – а девки отпихивали эту руку и лизали её клитор упругими, сильными, натренированными языками… Она разревелась, билась в истерике, начала пропускать занятия. Марьяна Васильевна узнала.

И заставила её дрочить при всей секции. Голенькая, она стояла на крашеных досках спортзала; худые ступни с подогнутыми пальцами и плоскими ногтями, узкие бёдра… У неё были широко расставленные бёдра – машина въедет, и это облегчало задачу. А в качестве фаллоимитатора Марьяна Васильевна принесла кеглю из спортинвентаря. Красная кегля, пластиковая, с шершавой головкой и узкая щель подростка.

Ничего. Я потом знал эту девочку. Она стала хорошей любовницей; я был у неё в гостях, в другом городе и вылизывал её голые ступни, оставшиеся такими же худыми, прохладненькими, подростковыми; она мне не дала себя всю, но отсосала, при этом вставив в анус такую же кеглю – только поновее, из магазина; я кончил ей тогда в рот обильно, она поперхнулась – а я сам хрипел, смотря на её ступни на тёмном ковролине, с узкой красной пяткой и трогательными складочками на боках…

Да, пот сопровождал секс, потому, что потом пропахла из раздевалка в старом, похожем на средневековый замок, здании школы. Ольга рассказывала, как обычно насиловали глупых или непокорных: несколько девушек распяливали голую новенькую на дощатом полу этой раздевалки и татарка Зоя, такая же чёрная, как и Ольга, садилась на скамью. Они все там были либо нагишом, либо в пропахших этим же потом футболках – в которых играли. В углу раздевалки кто-то из старших обычно занимался сексом: обычно тёрлись письками, тяжело дыша, но сдерживая стоны и закусывая губы – Марьяна Васильевна шума не любила; расположившись на лавке, ошалело смотря друг на дружку, склеившись в истоме, до судорог…

Так будет развлекаться моя вторая жена в кабинете молоденькой гинекологини, я помню, я застану их в этот момент – жена голая, а эта юная – в халатике на голое тело. Я буду смотреть на трущиеся женские лобки, ощущать знакомый запах пота и исступления, а потом увижу глаза жены и сделаю главное. Я встану надними и пущу желтоватую горячую струйку на её голый живот, на сомкнувшиеся волосы их щелей… но это будем, потом, потом.

Итак, длинные, мускулистые ноги Зои, с жесткими волосами на твёрдых, кегельной плотности, икрах раздвигали какие-нибудь слабые девичьи «макаронины» - и шершавые пальцы ступней нашаривали киску несчастной. Вопить она не могла – ей рот, конечно, зажимали. Большим пальцем босой ступни – широкой на взъёме, разлапистой, Зоя умело входила во влагалище девушки, нашаривала клитор и… и начиналась музыка. Большой палец – это вообщде сильный инструмент; когда засовываешь его в рот, то чувствуешь бока крайней фаланги, кожистые мешочки и чем шершавее они, тем лучше возбуждают; а мозолистые пальцы ног Зои обещали наслаждение.



Бедная новенькая извивалась на грязном полу, стонала и всхлипывала, а голая ступня Зои дрочила её щель, выворачивая чуть ли не наизнанку. Ольга говорила, что та умела это делать хорошо, и делала не с садизмом, а, наоборот, с какой-то невероятной грубой лаской – да так, что подружки иной раз не выдерживали. Они разбивались по парам; и в конце экзекуции наказанная, пережив не один оргазм, сама тянулась дрожащими мокрыми губами к волосатой промежности подруги…

Да и тренерше они лизали, по очереди. Впрочем, порой было на пару: одна приникала лицом к лобку голой до пояса, коричневотелой Марьяне Васильевне – с её телес никогда не сходил загар, а другая, устроившись на полу, вылизывала потные ступни тренерши, жёсткие, с твёрдой корочкой вокруг пятки, с пальцами-крючьями.

Значит, Ольга оттащила меня в угол сада, где стояла старая раскладушка. Её то убирали под иву, то вытаскивали на палящее солнце – посушить; она проржавела, но древний коричневый брезент ещё держался на рыжих пружинках, похожих на гусеницы. Сестра молча и сноровисто меня раздела: майку, шортики, трусы. Пихнула на раскладушку. И разделась сама. Да что ей было раздеваться: стянуть старые трусики и сбросить грязную футболку, в которой она ходила на даче. Я давно замечал, что она не упускает случая подрочить, спрятавшись за старой сушилкой или сараем; сунула руку под футболку и кайфует. Я и сам онанировал на неё, когда следил за ней, скрывшись в малине; но я дрочил, главным образом на её большие, жилистые ступни. Голые ноги её, грубовато вылепленные, возбуждали меня; я представлял, как я провожу языком по коричневой коже подошвы, кусаю Ольгу за пятку и даже, как спускаю мучнистые капли прямо в широкий промежуток между плоским большим и длинным указательным пальцем.

Ольга взгромоздилась на меня. Она стиснула крепкие зубы; я знал, что её красивое загорелое лицо сейчас превратится в маску, искажённую лишь истомой. Лоб вспотеет, кудри прилипнут к небу, и сестра, приникая к моей груди своим пахом, щекоча меня рыжим волосом там – буйным, косматым, будет только кривить рот, сдерживая оргазм…

Она терлась об меня писькой, о живот и грудь; я ощущал не только волосы её паха, но и горячее. Мокрое влагалище и даже, кажется, выпирающий клитор – он быстро набухал у неё, как рог; чавкало, скользило, сильными руками Ольга прижимала меня к раскладушке. Та немилосердно скрипела. Боковым зрением я видел её босую ногу на земле, которой она упиралась, напрягшиеся сухожилия ступни, их божественные струны...

- Блядь… - тяжело дыша, хрипела она – С-сука, блядь!

Она всегда грязно материлась при сексе. Там, за её нагими бедрами, болтался мой мигом потолстевший и вставший колом член; но он ей пока был не нужен. Пахло её потом, смазкой её влагалища; я ощущал, как моя палка касается кончиком её босых ступней, чешуек ороговевшей кожи на твёрдых пятках. Больше всего мне хотелось прижать головку возбуждённого члена к этой пятке, провести по шершавой складчатой подошве и выплеснуть сперму на её голые ступни, на эту бронзовую, в царапинах, кожу… Но она не даст. Ещё мне хотелось языком приникнуть к её горячей щели, поймать языком клитор – вот это возможно, но она сначала должна была кончить сама. Она была жадная.

Максимум, что мне позволялось – щипать её за торчащие соски тяжелых и плоских грудей. Они тоже набухали быстро, становились твёрдыми, как пуговицы и я нещадно щипал их, тискал это тело. Ей было больно, но нравилось. Я помнил, что Марьяна Васильевна, заставляя очередную девчонку вылизывать свою пизду, прищемляла свои же соски бельевыми прищепками – для кайфа; многие делали также.

Надо мной а прорехе берёз и ивы качалось синее небо, пахло потом, скрипела раскладушка, потное тело Ольги, её бедра и ляжки ёрзали по мне, я видел черешню вдали, черешневые соски рядом, плоский тренированный живот со шрамом аппендицита…

Внезапно Ольга остановилась. Запрокинула голову и застонала - глухо. Я услышал:

- Только, блядь, лежи… лежи смирно!

И тут на меня полилось. До сих помню ощущение горячей струи, оросившей мои бёдра и живот; кайф был моментальный, острый. Оля, моя Оля, моя сестра единоутробная, сцыт на меня, делится этой жидкостью… нет, у меня не было брезгливости. Я любил её пот и этот пряный запах тоже нравился мне. Я задёргался, завозился, приподнялся, чтобы увидеть, как она двумя пальцами раздвигает письку, делая струю плоской. Журчало. Текло с раскладушки. Я плавал на скольком брезенте

Она поднялась. Хмыкнула. Посмотрела на меня чёрными своими дикими глазищами, откинула за плечо смоляную копну. Спросила хрипло:

- Понравилось, малыш?

Я приподнялся. Глядел на свои мокрые бёдра, на слипшиеся волосы паха и на упавший колбаской член… И сказал с обидой:

- Блин… дура ты! Я кончил вот, из-за тебя.

Где-то вдалеке заполошно лаяла собака, пахло свежей малиной и пылью, и галки кружились над дальними рябинами. Моя голая сестра провела широкой ладонью по своему телу. А потом вдруг присела на корточки. Её сильная рука взяла мой член, потеребила… А потом Оля рассмеялась:

- Да ты писать хочешь, дурашка! Писай!

- Но… а в туалет…

- Я же без тубзика сраного обошлась твоего! – тихо парировала она и спихнула меня с раскладушки.

Улеглась сама – высокая, длинноногая, раздвинула эти ноги, показывая пах с мокрыми клочьями рыжины. Поинтересовалась:

- Хочешь мне на ноги? Или на живот?

- Хочу!

И я бухнулся на колени. Голые загорелые ступни сестры – это как раз то, что располагалось прямо напротив моей письки; её подошвы с морщинами и мозолями на бугорках… Я не выдержал. Я прижался к ним лицом, втягивая запах травы, земли, по которой весь день ходили её босые ноги, пепла её сигарет, выкуренных на веранде и пота. Я высынул язык и прикоснулся им к голым пальцам, к жёстким подушечкам – горячим…

- Ну, дава-а-ай уже! – простонала моя сестра в изнеможении.

Я поднял голову. Два пальца её уже погрузились во влагалище, она яростно мастурбировала. Да и я больше терпеть не мог…

Приблизив кончик члена к её ступням, я дал себе волю. Я наелся зелёных абрикосов несколько дней назад, до рвоты и температуры – и струя была жёлтой. Они обливала её пальцы, эти шевелящиеся корни могучего дерева, блестела капельками на подогнутом мизинце

Я услышал:

- ООО… бля-а… я ж кончила тоже!

И она выгнулась на раскладушке дугой - бёдрами к синему небу, солнцу, черешням... А я, не веря своему счастью, уткнулся губами в пальцы её ног. Это счастье было горячим и солоноватым.

…На второй раз, впрочем, нас запалила мать. Но это уже совсем другая история.