- Пусти, я закричу.
     - Кричи.
     - Миша, пусти.
     - Раздвинь ноги.
     - Нет.
     - Раздвинь.
     - Мишка, я обижусь и уйду.
     - А я не отдам тебе твой лифчик.
     - Сам носить будешь, да?
     - Смотрите, да она еще надсмехается.
     - Мишка, убери лапу.
     - Наташенька, девочка моя, люблю тебя.
     - Ну, не надо.
     - Тебе не нравится, когда я так делаю?
     - Не нравится.
     - Значит, ты меня совсем не уважаешь.
     - Уважаю.
     - Тогда почему?
     - Ну, не кусай мне губы.
     - А тут можно?
     - Ой, мне щекотно.
     - Значит, нравится, что молчишь?
     - Ты с Лидкой тоже так?
     - Далась тебе эта Лида, ты что, ревнуешь?
     - Нет, просто хочу знать, что у вас было.
     - Ничего, целовались и все.
     - Врешь, было.
     - Ну, немного было, что с того. Теперь все в прошлом.
     - Немного - это как?
     - Так.
     - И все?
     - И все. Наташа, давай, ты станешь моей девушкой.
     - Это как?
     - Ну, придешь ко мне.
     - Куда "придешь"?
     - Домой.
     - К тебе?
     - Ко мне.
     - Зачем?
     - Ну, побудем вместе, послушаем музыку.
     - И все?
     - Нет, не все.
     - А что еще?
     - Ну, поласкаемся. Не бойся. Я буду делать только то, что ты захочешь.
     - Как сегодня?
     - А что "сегодня"?
     - Я просила тебя не расстегивать, а ты?
     - Ну и что? Ты же не замерзла.
     - Причем здесь замерзла? Верни изделие.
     - Какое?
     - Что, у тебя в кармане.
     - Только в обмен на другое.
     - Какое "другое"?
     - Вот это.
     - Ты чокнулся, что ли? Убери руку.
     - Ну, раздвинь ноги, что ты их так сжимаешь.
     - Миш, ну, не надо, ну, отпусти.
     - Ну тебе ведь самой нравится, ну, не сжимай мою ладонь.
     - Не дави так коленом, больно.
     - Ну, пожалуйста.
     - Ты с ума сошел, мамочка, что ты делаешь.
     - Я только поглажу тебя.
     - Мишка...
     - Все, все, клянусь, больше пальцем не шевельну.
     - Ты бессовестный, сейчас же убери оттуда руку.
     - Ни за что.
     - Больше не пойду с тобой?
     - Пойдешь.
     - Мишка, ты с ума сошел, вдруг кто-нибудь подойдт к беседке.
     - Никто не подойдет.
     - Миш не надо, пожалуйста.
     - Наташенька, ну я чуть-чуть, ну можно?
     - Мне щекотно.
     - Теперь потрогай ты меня.
     - Где?
     - Вот здесь.
     - Ты нахал.
     - Ну, слегка, ну, пожалуйста.
     - Ну, потрогала.
     - Не так.
     - А как?
     - Всей ладонью. Сильнее. Тебе нравится?
     - Кошмар.
     - Что - "кошмар"?
     - Какой он.
     - Какой?
     - Твердый.
     - А знаешь, почему?
     - Не знаю.
     - Потому что я люблю тебя.
     - У меня спина затекла так лежать, стол твердый.
     - Давай, я лягу, а ты на меня.
     - Давай.
     - Садись верхом.
     - Еще чего захотел. Слушай, а который час?
     - Полдвенадцатого.      Африкановна придумала небольшую казнь мне и моим пацанам. Никогда прежде детей такого возраста не заставляли работать на посудомоечной машине. Это была превилегия первого и второго отряда, но кто-то из мальчишек обидел ее сыночка, и эта мегера, вызвав меня к себе, заявила, что сегодня посуду первый отряд мыть не может, они ушли на соревнования, отстаивать нашу честь, а потому мне нужно разделить мальчишек на три бригады и целый день обслуживать посудомойку.


     День прошел тяжко, пацаны быстро уставли, было жарко, душно, сыро. Я пахал, как вол. Но в семь часов, мы, наконец, освободились. Дулечки, шептал я себе, больше такого не будет, скажу об этом директору лагеря. Зина нас жалела, трижды она приходила к нам, один раз даже принесла килограмма три черешни.
     Настал вечер, а с ним танцы, кино. Мы здесь уже вторую неделю, все перезнакомились. Появились личные интересы. Те шестеро, из первого отряда в кино всегда сидят рядом, парами, во время танцев тоже держатся обособленно.
     Зину на танцах чаще другий приглашает старший физрук, ему лет двадцать семь.
     А вчера произошло такое, что и не знаю, как описать...
     После отбоя все залегли спать. Я тоже лег, Зина долго мостилась, но так и не легла.
     - Чего ты не ложишься, - спросил я ее.
     Я люблю тайком подсматривать, как она снимает платье, и, оставшись в трусиках и лифчике, ныряет под одеяло. Там она еще чего-то возится, потом вздыхает и затихает. Для меня волнителен именно этот короткий миг, когда она снимает платье, простое, отработанное движение, но каждый раз у меня встает.
     В этот раз она легла, не снимая платья, поверх одеяла.
     Сердце мое вдруг застучало чаще. Какое-то звериное чувство подсказало мне, что это не просто так. Сон мигом улетучился. Я напряженно смотрел на ее кровать. Прошло довольно много времени, и вдруг я услышал свист.
     Дураков нет, это свистела не птица.
     Зина села, затем встала и очень тихо вышла из палаты. По тому, как осторожно она это сделала, я понял, что она пошла на свидание.
     Не знаю почему, но я подскочил, одел свои полукеды и прямо в одних трусах вышел из палаты. Ночь была облачной, а потому светлой. Было тихо и нигде никого. Я прошел в одну сторону, в другую, куда она могла деться?
     Схожу в туалет и завалюсь спать, подумал я. Сказано, сделано.
     Но, возвращаясь из туалета, я услышал какой-то отдаленный шепот.
     Разговаривали на лагерном стадионе. И я пошел туда.
     Стадион наш - это футбольное поле, с трех сторон просто скамейки, одна сторона (северная) - это трибуны. Где-то десять рядов. В центре место для речей и приветствий. Мозжечок такой.Там можно спрятаться, я это знал. И мне показалось, что именно оттуда, из мозжечка, слышится человеческая речь.
     Я пересек футбольное поле и оказался непосредственно у мозжечка.
     Я прислушался. Ни звука. И вдруг я услышал тихий сдавленный смех.
     Сомнений не было. Кто-то был внутри мозжечка.
     Я стал осторожно подниматься вверх по ступеням, но одна из них жутко скрипнула, и я замер. Так же осторожно я спустился обратно. Иди спать, шепнул мне внутренний голос, нет, не ходи, шептал кто-то более сильный и настойчивый, посмотри, что они делают, хрипел он страстным шепотом.
     Я пошел вдоль трибун влево и увидел маленькую дверцу. Я знал ее назначение.
     За ней был вход под трибуны, в прошлый свой приезд сюда, я часто лазил там с другими мальчишками. Я толкнул дверь, и она бесшумно открылась.
     Тревожная, кромешная темнота манила меня к себе. И я нагнулся и вошел.
     Тревога сдавила горло. Теперь нужно было идти вправо, к мозжечку, но я абсолютно ничего не видел. Я подождал, пока глаза не стали различать контуры подтрибунного пространства. Неясный, едва уловимый свет пробивался сквозь щели в полах и скамейках трибуны. Теперь я что-то видел. Но идти по земле было невозможно, я знал, что здесь огромное количество мусора - банки, бумага, стекло...
     Но мозг услужливо подсказал другое решение. Я осторожно поставил ногу на внутреннюю балку, она проходила вдоль всей трибуны на высоте полметра от земли
     По ней я мог тихо и бесшумно добраться до мозжечка. Я оперся правой рукой на доски трибуны и, ощупыпая ногой впереди себя, двинулся в опасный путь.
     Пройти нужно было метров восемь. Я шел почти вслепую, но боялся я только одного, чтобы какая-нибудь проволка или палка не ткнулась мне в глаз.
     На всякий случай я стал держать перед лицом растопыренную левую ладонь, видно было еще хуже, но зато глаза мои были в какой-то мере застрахованы.
     Ладонь спасла меня, так как я коснулся досок, образующих мозжечок, совсем неожиданно. За дощатой стенкой кто-то был. Пол мозжечка был на уровне моего живота, я немного присел. Как сказать, это было везение или что?
     Дырка диаметром сантиметров восемь открывала вид на внутренность мозжечка.
     И я посмотрел.
     Это были они. Зина и физрук. Я не видел их голов, но мне хорошо было видно все остальное. Зина полулежала боком ко мне, он, физрук, тоже полулежал, обнимая ее, Зина была ближе ко мне, физрук дальше.
     Похоже, они целовались, я попытался занять позу, чтоб видеть их лица, но ничего не получилось. Вот и хорошо, подумалось мне, ведь, если я не вижу их лиц, то и они не могут видеть мое лицо. И я стал жадно смотреть на то, что было передо мной.
     Левая рука физрука оглаживала Зинины колени, поднималась вверх по ее ногам и запросто исчезала по подолом платья. Зина не отталкивала ее, эту руку.
     Понемногу платье сминалось, Зина его не одергивала, ее бедра обнажались все более. Сердце мое колотилось, странно, что оно не выскакивало из груди.
     Предчувствие говорило мне, что все не закончится только ласками, что будет все, и я это все увижу, увижу впервые в жизни, и, словно сам, переживу.
     Теперь я был готов стоять на своей балке хоть до утра.
     
     

Остальные рассказы Олега Болтогаева Вы можете найти здесь.